Дмитрий Колобов: "Сейчас глобальная революция везде"

В последние месяцы нефтяные котировки, а как следствие, и рубль, стремительно падают. Как это повлияет на нефтехимический бизнес, да и на российский бизнес в целом?
Почти никому никогда не удавалось давать верный прогноз цены на нефть. Текущая экономическая ситуация в стране и снижение стоимости нефти совпали только по времени, причины разные. На рынке нефти идет перебалансировка. Это итог постепенно накапливающихся фундаментальных изменений на уровне спроса и предложения. То, что происходило в августе, в сентябре и сейчас, — это просто резкий количественный взрыв тех изменений, которые накапливались уже довольно давно.
Тут несколько факторов. Один из них — развитие потенциала сланцевых углеводородов в США. Это касается, кстати, не только в чистом виде сланцевой нефти, это касается так называемых тяжелых видов нефти, которые и в США, и в Канаде есть: нефтесодержащих пластов, нефтесодержащих песков. То есть набор, так называемой нетрадиционной нефти, которую в США и в Канаде научились коммерциализировать в больших масштабах. А вот с точки зрения спроса укрепляется тренд на нефтезамещение. Важный фактор — наращивание предложения газа и фундаментальное переключение изрядной части потребления с нефти на газ. При этом классические поставщики нефти и газа — Россия, ОПЕК, Канада и США — стабильно поддерживают или увеличивают производство. Видим и переключение на другие виды энергии. Но, кроме того, мы видим экономическую стагнацию в Европе, замедление развития китайской экономики, рецессию в России. Мир долго жил в режиме дорогой нефти. Волатильность, очевидно, будет продолжаться еще месяцы. А потом появится новый коридор цен, new normal. Какой – вопрос открытый, большинство аналитиков склоняются к тому, что где-то между уровнем $70 и $85 и последующим скатыванием вниз, потому что фундаментально предложение энергии вообще и нефти в частности, скорее всего, будет расти и находиться выше спроса.
То есть конспирологические версии насчет сговора США и Саудовской Аравии отметаем сразу?
Я никогда не верил в эти версии, и можно легко обосновать, почему они не работают.
Каковы последствия для нефтехимии от снижения цен на нефть?
Если говорить именно о нефтехимии, то, по большому счету, для подавляющего большинства экономических субъектов в мире падение цен на нефть – это прекрасная новость. Нефтехимия здесь не исключение. Если упрощать, то это означает существенное удешевление исходных ресурсов для нефтехимии.
И цена полимеров, которые вы продаете, тогда должна снижаться?
Здесь могут быть разные сценарии в зависимости от продуктов. Каждый продукт достаточно индивидуален. Фундаментально мы не думаем, что будет радикально меняться маржинальность нефтехимической компании в большую или в меньшую сторону. В моем представлении, цена на конечные продукты как минимум не упадет, при сохранении более-менее устойчивого экономического роста глобально (то есть в районе 3% ВВП в среднем по миру). Если цена на нефть проседает на 30%, то полипропилен не проседает на 30%, а СУГ могут просесть на те же 30%. Корзина входящего сырья в нефтехимию в гораздо большей степени привязывается к нефти, чем корзина выходящих продуктов, и если верить в этот тренд, то скорее маржинальность нефтехимии увеличится. В отличие от кризиса 2008 года, сейчас никакого мирового кризиса нет и близко. Европа, более или менее, там же, где и была, — около нуля. Штаты растут достаточно динамично, и 1,5-2% своих они выдерживают, возможно, будет даже ближе к 3%. Китай замедлился, но это замедление с 8-10% до 6-8%, оно относительно. Индия, Бразилия, Южная Америка — все развиваются по-разному, но никакого экономического кризиса в глобальном масштабе нет. Все достаточно спокойно. Цена на полимеры и каучуки гораздо в большей степени зависит от экономического роста.
Как сейчас меняется горизонт планирования в российской нефтехимии? Насколько актуальны все эти документы – «Стратегия 2030», «План 2030»? Ведь они, по сути, формировались из планов компаний, которые сейчас будут пересматриваться.
Они, очевидно, будут пересмотрены, и эффект санкций на это будет влиять. Я сейчас не говорю о природе санкций, сколько они продлятся, но понятно, что они будут длиться некоторое время и это не вопрос месяцев. Исхожу из того, что это вопрос нескольких лет. Один из ключевых эффектов санкций – наличие капиталов. Это фундаментальное ограничение для проектов развития и не только в нефтехимии России. Компании, которые не находятся под санкциями, тоже испытывают их влияние по одной простой причине: многие международные банки ограничивают свои лимиты операций на Россию вне зависимости от того, какой экономический субъект приходит к ним. Банкиры пересмотрят свои правила игры только в случае радикального изменения ситуации.
Пока в России не возникло альтернатив, которые могут предложить тот же объем денег развития (и процентные ставки), которые нужны промышленности. Механизма, который позволяет коммерциализировать деньги в российских институтах развития для нужд российской промышленности, пока нет. То есть деньги есть, но они по-прежнему достаточно дорогие и сейчас на них достаточно много претендентов, в первую очередь это компании, которые находятся под санкциями, — ТЭК и банки.
Импорт – вторая большая проблема для нашей экономики. Уровень зависимости нефтехимии от импортной продукции, как и любой другой высокотехнологичной отрасли России, очень велик, и это, к сожалению, печальная реальность. Если брать усредненный проект средств новой крупнотоннажной или специальной нефтехимии, то очень грубо – в 100 единицах денег, которые нужно потратить, от 60 до 80 единиц будут расходы на импортные товары, которые не могут быть быстро произведены в России и даже в Азии. Это непосредственно ключевые технологические установки: реакторы, печи, колонны и так далее, вся эта начинка, которая определяет, в частности, пиролиз. Это касается и системы управления производством (промышленные ИТ), которые в подавляющем своем большинстве делаются только на Западе. Это касается современной промышленной химии, реагентов, катализаторов, присадок. Это касается всего почти спектра высокопроизводительного компрессорного оборудования. Это касается массы мелких технических деталей. К сожалению, в этом отношении российская нефтехимия довольно зависима, и это плохая новость. Вторая плохая новость – многие из этих вещей невозможно быстро локализовать. Те же печи для пиролизов в обозримой перспективе в России делать нереально. Хорошая новость: нефтехимия в этом отношении не является объектом санкций и мы надеемся, что она им не станет. В целом, говоря о сегодняшней ситуации, отмечу, что Россия известна тем, что в периоды кризисов у нас многие вещи получаются лучше, чем в период спокойной жизни. В кризис, безусловно, появляется набор стимулов, которые заставляют двигаться быстрее.
Вы часто выступаете коммуникатором от российской нефтехимии на международных мероприятиях. Как международный бизнес, химический в частности, оценивает то, что сейчас происходит? Он готов инвестировать в Россию? Какие оценки звучат в кулуарах по отношению к России?
Не думайте, что в кулуарах люди говорят совершенно другие вещи, чем они говорят публично. По большому счету, то, что озвучил BASF – отрицательное мнение о санкциях, — совпадает с позицией 90-95 процентов тех бизнесменов и тех инвесторов, которые имеют дело с Россией. Большой бизнес очень прагматичен. Понятно, что есть ограничения со стороны юридических служб, регуляторов, иногда компании перестраховываются: давайте пока подождем. Но это «пока подождем» в большей степени идет, условно говоря, от юристов, от людей, которые занимаются вопросами, связанными отношением с регуляторами. Бизнес фундаментально считает Россию по-прежнему привлекательной страной, у которой есть понятный набор конкурентных преимуществ. Другое дело, что эти конкурентные преимущества и сам инвестклимат в этой среде в определенной степени размываются, и в этом проблема, в частности, и проблема экономического роста.
Современная российская нефтехимия в значительной степени может расти, опираясь на опережающий внутренний спрос. И традиционно во всем мире нефтехимия всегда растет больше, чем ВВП. Именно поэтому Россия условно на уровне роста ВВП 3% может обеспечивать рост по внутреннему потреблению продуктов нефтехимии, от каучука до полимеров и пластиков на уровне, условно говоря, в 1,5-2 раза выше, чем рост ВВП, то есть 4-7%. Если мы переходим в модель рецессии, выражаясь элегантным иностранным словом, то это означает отрицательный экономический рост. Минус 0,5% ВВП дают гораздо большие цифры в производстве автомобилей, в производстве бытовой техники и других сегментах экономики. Если ВВП будет минус 0,5%, то у автомобилей будет минус 10%, и так для многих вещей, где важным является использование продуктов нефтехимии. Это гораздо более тревожный сигнал для иностранных компаний и для российских компаний, чем локальные прыжки цены на нефть и курс рубля. Вот системная проблема, которая в значительной степени серьезнее, чем санкции сами по себе. Она заставляет международный бизнес задуматься, будет ли российская экономика дальше расти.
Россия, растущая на 3-4% в год, и Россия, растущая на 1-2% в год, или Россия, падающая на 0-1% в год, — это три разные России с точки зрения международных инвесторов. Как вы знаете, в капитализации компании очень важным фактором является траектория роста. Разница в 1-2% меняет капитализацию компании существенно. То же самое актуально для инвестиционных проектов в России.
В этом году СИБУР формировал повестку нефтехимической сессии в Давосе. Что там обсуждалось?
В этом году гендиректор СИБУРа Дмитрий Конов является руководителем отраслевой нефтехимической и химической группы в Давосе, что, на мой взгляд, очень престижно и почетно. Но это не просто форум. В его рамках проходят в течение года самые разные мероприятия. Используя эту возможность, мы сделали некую повестку дня химического сообщества.
Первое: мы обсудили роль и место химической промышленности в мире, каков потенциал роста и как будут эволюционировать бизнес-модель, каким образом будет меняться архитектоника нефтехимических компаний, крупных глобальных, крупных региональных, нишевых, которые двигают отдельное направление. То есть каким образом будет меняться корпоративный ландшафт.
Вторая часть повестки дня, которая обсуждалась, – это то, каким образом нас, как отрасль, видят наши стейкхолдеры. Это еще один иностранный термин, который сложно перевести, но пока используем его. Проблема нашей отрасли в том, что мы создаем много добавленной стоимости. Мы, как ни странно, являемся нетто-потребителем тех же самых выбросов СО2. Все считают, что нефтехимия создает много выбросов. На самом деле нефтехимия в полноценном итоге по всей цепочке уменьшает выбросы.
Третий вопрос — прорывные технологии. В них входит тоже целый ряд вещей. Первая – изменения структуры сырья, кирпичиков отрасли. Есть традиционное углеводородное сырье, но появляются биотехнологии, метановая химия, ресайклинг. Вторая важная вещь: каким образом могут быть реализованы прорывные изменения с точки зрения самого цикла производства. Условно, у нас есть кейс, по которому мы смотрим, как будет выглядеть нефтехимический завод XXII века. То есть какие новые материалы будут использоваться при строительстве, могут ли быть использованы принципиально другие, более легкие, более эффективные конструкции, какие могут быть новые технологии базовых вещей – от пиролизов до пульверизации и т.д. То есть каким образом можно внутри этого большого завода радикально применять технологические парадигмы. И третье: что мы будем производить. В свое время никто представить не мог, что появятся лайкра, тефлон и т.д. Новая волна материалов сможет еще дальше двигать мир с точки зрения энергоэффективности, энергосбережения, просто качества жизни, легкости, прочности, удобства, дешевизны.
Вы говорите, что экологические проблемы, связанные с нефтехимическим производством, решены. Нет ли здесь лукавства?
Решены в значительной степени. Возвращаясь к известному высказыванию Паскаля, необходимо иметь измеряемые вещи. То, что мы не можем измерить, нужно сделать измеряемым. Все разговоры об экологическом вреде или о его отсутствии в той или иной отрасли должны быть подтверждены фактами. На мой взгляд, отрасль в целом предпринимает очень серьезные усилия, инвестируя именно в экологическую безопасность производства. Вопрос в том, что это нужно показывать на фактах. Но надо понимать, что отрасль не может стать столь же экологически нейтральной, как этого могут хотеть абсолютные идеалисты. По некоторым вводимым нормативам, вода, которая выходит с завода, должна быть почти идеально чистой (т.н. рыболовная чистота). Можно, конечно, оставить один небольшой завод, из трубы которого льется такая вода. Это будет замечательно, экологи будут счастливы, все будут счастливы, кроме тех людей, которые потеряют работу, кроме потребителей, оставшихся без десятков миллионов тонн продукции, кроме государства, недополучающего миллиарды налоговых поступлений. Нужен баланс интересов.
Можно ли ожидать серьезного влияния на отрасль развития биотехнологий?
По большому счету, технологические решения сейчас позволяют из любой биомассы делать практически любой базовый нефтехимический продукт, например этилен и пропилен. Но это вопрос экономики. То есть произведенный таким образом этилен, скорее всего, сначала будет стоить в три раза дороже обычного, потом в два раза, потом в полтора раза, а потом сравняется в стоимости с обычным, как это было с тем же сланцевым газом. При этом для биотехнологий важна и логистика. Нельзя, условно говоря, делать проект, основанный на древесной биомассе, которая будет собирать древесину из 15 точек в сотнях километров от точки переработки. Необходима концентрация.
Разные проекты уже реализуются в США, в Бразилии и в Индии. Понятно, что для их начала в России нужно привезти технологии или создать свои. Правда, мы не можем похвастаться столь же эффективной энергоемкой пищевой биомассой. Сахарного тростника и кукурузы у нас растет меньше. Технологии конверсии, например, древесной биомассы существуют, но они более дорогие. Вопрос перспективы, пусть не сегодняшней и не завтрашней.
Еще одна тема – ресайклинг. Пока в этой ситуации больше проблем и неопределенностей, чем возможностей, но тема развивается в США, Канаде, Европе, Японии, Корее, Китае. Уровень переработки пластиков и полимеров в США балансирует на уровне не больше 30%, а в России он крайне низок. Системный переход на эффективную коммерциализацию вторичного сырья может радикально изменить картину того, что происходит в этом бизнесе. Это пример, как развиваются новые группы альтернативного сырья: биотехнологии, угольная нефтехимия, газовая нефтехимия, так называемое ресайклинговое сырье. Никто не знает, как скоро и какая из них выстрелит. Что мы знаем точно, что в проблему ресайклинга инвестируются очень значительные средства и этот вопрос, безусловно, поддерживается как национальными государствами, так и потребителями. Но, как и везде, вопрос – в экономике ресайклинговой цепочки.
Как тогда в среднесрочной перспективе может меняться структура рынка?
Классическая нефтехимия на нефтегазовом сырье – СУГ/нафта, фракционирование, крупнотоннажные пластики и полимеры — сейчас представляет 90-95% отрасли по тоннажу, и в будущем она не умрет, и по-прежнему огромная часть будет питаться от нефтегазового сырья. Часть этой традиционной бизнес-цепочки будет замещена – да, но какая часть и когда? Можно, наверное, говорить о десятках процентов в далекой перспективе. Классический пример – Европа. Это одно из мест, где нефтехимия слишком дорогая по всему: по сырью, по трудовым ресурсам. И вот в таких случаях она первый кандидат на замену. Но кем? Близкий вариант – традиционная нефтехимия в другой географии (Ближний Восток, США, РФ). Что будет дальше: то ли на смену придет цикл вторичной переработки, то ли биотехнологии, то ли угольные технологии, то ли еще какие-то иные технологии. Традиционная нефтехимия сохранится в горизонте 50-100 лет. Просто у нее уже не будет, скорее всего, доли в 90%. Сколько это будет, 50% или 80% – вот это вопрос.
А какими могут быть возможности для нового бизнеса в нефтехимии?
Я смотрел бы, наверное, на две вещи. Первая — технологии коммерциализации вторичного сырья. Очевидно, что проблема огромного количества пластикового полимерного мусора создает огромный «пирог» будущего бизнеса. Всем известны картинки – пластиковые острова в океане. Но даже без этого видно, что количество пластикового мусора, от упаковки до резины, просто феноменально. В Штатах на проекты по переработке инвестируются огромные деньги с разных сторон: этим занимается Wallmart, Pepsi-Cola, Coca-Cola.
Вторая вещь — прорывные материалы, которые может сделать нефтехимия. Это продолжение тех самых традиций, которые в отрасли есть. Последние 10-15 лет технологическое развитие, по большому счету, настолько сильно продвинулось, не обязательно в каких-то конкретных продуктах, как новый нейлон, но в понимании того, что можно делать с молекулами. Задача в том, чтобы соединить уровень понимания ученых, как можно молекулы переконфигурировать, и связать это с цепочками коммерциализации до конечного потребителя. Автомобиль без металла, только из пластика – это вопрос экономики, но это уже реальность. При этом все проекты очень дорогие и делаться должны на предприятиях химической промышленности, это не старт-ап, не Facebook.